- Верно. Считайте меня механиком по особо важным поручениям: подкрутить тут, отвинтить там… в этом и заключаются мои профессиональные обязанности, - Франко улыбнулся, бросил шляпу на секретарскую стойку, поправил пиджак. Улыбнулся снова.
Пружинистой кошачьей походкой двинулся к женщине, подлокотник дивана – не слишком мягкий, совсем неудобный – Франко сел, рука Старелли тяжело опустилась на девичье плечо, пальцы сжались.
Он мог быть галантным. Мог; пожалуй, должен был. Не хотел. Так уж распорядилась природа: галантность – несколько менее весомый инструмент, чем, предположим, секатор. Инструмент убеждения. Обыкновенные садовые ножницы. Грубые с представительной ржавчиной – идеальный стимулятор, идеальная сыворотка правды, иногда даже… афродизиак. Франко Старелли жил на этом свете не первый год; многое повидал, многое выучил, запомнил – не хочешь тратить время попусту, прибереги галантность для элитных куртизанок, прибереги хорошие манеры для шефских жен и детей. Временами, изредка – все же! – настойчивость и прямота – надежнее любых комплиментов. Прикосновение Франко отдавало железом. Эти руки умели убивать.
Черт подери! – умели.
Секатор он забыл в другом пиджаке.

- Ах, это вы, мэтр Мартен? - Эви оторвалась от чтения, подняла голову и окинула взглядом новоиспеченного жениха мадам Постик, - Добрый день.
Девушка поправила легкую шаль, накинутую на плечи, и проворно спрятала за стопкой книг какой-то легкомысленный любовный роман, которым она прикрывала лежавшую на ее коленях Библию. Дело в том, что еще третьего дня, мадам Постик застала свою родственницу за чтением религиозной литературы и, сделав на лице страдальческое выражение, посоветовала Эви думать о вещах более приземленных. И тут же всучила девушке целую стопку книг, от одних названий которых, у неискушенной мадемуазель Лекур, краснели кончики ушей.
Но доктор, кажется, не разделял большинства взглядов своей невесты. Поэтому Эви решила, что Библия в этом случае куда более уместна.
- Если вы ищете мадам Постик, то она, кажется, была у себя в кабинете, - мадемуазель Лекур все еще надеялась, что мэтр Мартен просто ошибся дверью и направлялся явно не на встречу с ней.

- Мадемуазель Лекур! – доктор прищурился и поклонился, разглядывая сидящую в кресле девушку, - это именно я. И разыскивал я именно вас.
Надо сказать, что при ближайшем рассмотрении племянница мадам Постик произвела на мэтра Мартена весьма… выгодное впечатление. Если можно так выразиться. Да и как же иначе - стройная девушка, с шелковистыми волосами, обрамляющими нежные персиковые скулы, глазами олененка и так изысканно подчеркивающей округлость коленей Библией обладала еще одним приятным во всех смыслах свойством – она была потенциально богата. Пьер вынужден был признать, что, в отличие от престарелой невесты и ее «луксорской» компаньонки, мадемуазель Эва прекрасно гармонировала со Святым Писанием, тишиной библиотеки, пыльными фолиантами, тихими семейными вечерами (и никаких скачек!), ранними завтраками с круассанами, камамбером, сливочным маслом и абрикосовым повидлом… Вспомнив негодующий возглас Лили – «Мой дорогой Пьер, завтракать в девять утра – это кощунство и насилие над организмом!», доктор благодарно помянул монастырское воспитание, где юные особы вставали с первым лучом солнца…
Слегка порозовев, мэтр Мартен также вынужден был признать, что каштановая головка Эви Лекур не менее прекрасно гармонировала бы с брюссельским кружевом наволочек в спальне мэтра Мартена.

- Будешь корчиться, всажу иглу, куда получится!
Мой голос твердел с каждым звуком. Тон становился холодным, как металл опрысканный спиртом. Человек в белом халате с сильным произношением вселяет ужас в наркоманов, также он кажется особенно мужественным для женщин, что видят в мужьях безвольных, раболепных пресмыкающихся.
- Анатолий Сергеевич! – не то с упреком, не то с благодарностью вскрикнула Галенька, практикантка, круглолицая, отличница; сестра материнского сложения характера по Иштвану Харди.
Передо мной корчился тощий, щуплый нарик с граблями, поедаемыми дистрофией. Не руки – желтоватая кожа обтягивала длинные кости. И он ими пытался отмахиваться. Дрыгал ногами, забиваясь в угол, образованный раковиной и засаленным, заплесневелым холодильником со следами давней копоти. Спортивки и зеленая футболка оттеняли испуганные глаза нарика. Зрачки разрослись и, словно солнечное затмение, заслоняли желтоватые радужки. Со лба свисали рыжие кудри, на затылке образовался колтун.
Обычный ночной вызов. В мире полно ублюдков, желающих искалечить себя. Они не видят смерти, чтобы видеть жизнь, как не видят жизнь, поэтому стремятся к смерти. Убивают себя. Ради чего, спрашивается? Ради удовольствия, мимолетного наслаждения. Лишать себя жизни, ради райской жизни. Да была бы жизнь райской, а не абстракция, видение, фантазия. Нет, частный дом, доставшийся от бабушки, запущен, вычищен: мебель распродана, только раковина и холодильник остались, у стола подпилены ножки, чтобы удобно было на полу сидеть и готовить зелье. Не ценят люди жизнь. А мы их спасаем. Это наша работа.
Нарик изображал из себя мельницу: махал руками, шипел как ветер, скрипел как дерево. И я – Дон Кихот Собаков, тридцати семи лет отроду – со шприцем и иглой, будто бы с копьем – воюю с ветряными мельницами.

Окна выходили в парк. Маленькие окна и громадный парк. Старший брат города, желто-зеленый, серый, в кольце многоэтажек он был самостоятелен, самодостаточен, первобытно жив. Маленькие окошечки в громадный парк.
Ему нравилось быть причастным. Мастер. Она называла его так. С улыбкой, безрадостно – Мастер.
- Да?
- Мастер!
- Да…
Познакомились. Удивительно некрасивые желтые цветы, зеленый мох и серые многоэтажки по ту сторону.
- Желтые цветы, - улыбнулся он. – Вам нравятся желтые цветы?
- Нет.
- Тогда почему?
- Мне нравятся вопросы. Вы задали вопрос – это прекрасно. Хотите чаю?
- Только кофе.
- Только кофе, - она вздохнула. – Действительно, только кофе. От первого свидания я требую слишком много. Хорошо, кофе!
- Свидание? У нас?
- Вы же не против?
Он был не против.
- Кофе, - кивнула она. – Расскажите о себе.
И он рассказал. О маленьких окошках, громадном парке, первобытной живости и о том, какими иногда полезными бывают некрасивые желтые цветы. Катарсис. Сложное слово. Удивительное начало.

Нафанаил Викентиевич Милевич, немного преподаватель музыки и еще немного - выпивоха, обнаружил себя лезущим в каком-то темном, узком устье, отчетливо пахнущем сажей, копотью и дымом. Чуть-чуть подтягивало берестой, печальные нотки в запах вплетала омела, возмущенно источал вонь можжевельник, которым, судя по поверью, можно было гнать бесов из избы, чем смертные подчас излишне злоупотребляли.
Но жгли можжевеловую ветвь не позже, чем в позапрошлом году, а с того времени любая волшба отменяется.
- Чьхью!
"Какая волшба?! Какой можжевельник?! Что я тут делаю?!" - возопил внутренне Натанаил, испугался, как и положено любому с ученой степенью, а потом расставил руки и ноги, поглубже угрязая в саже и - что совершенно естественно, - тут же съехал в самый низ широкой печи загородного дома, больно ударив копчик. Явился показательно - в клубах пыли, чиха и тихой, отчаянной ругани.
Взвесь оседала клубами. Слоилась, закручивалась в спирали, посыпала лаковый пол, ель новогоднюю в шарики, носки рождественские на гвоздиках с выбитым на них остролистом.
В накрытой клетке на столе забилась беспокойно птица.
"Где же я? Неужели опять залез в дымоход? Разве, я не покончил с работой трубочиста еще .... лет назад?"
На подсчете лет мысль останавливалась. Дед покрутил лысой головой, осматриваясь, и невольно подумал, что вот нынешние дома, высотки (а проживал он, кажется, в такой), не в пример хуже прежних. И нечисть там с большей легкостью поселяется, и домовым меньше удобств - разве что по батареям стучать да ночью за хозяйские тапочки из-под кровати ухватиться.
Память как-то искручивалась, изворачивалась, угодливо стирая из себя повседневщину, вела себя, как змий со своей шкурой, а может и была змием, поди, кусала себя за хвост то и дело.
Нафанаил Викентиевич отчаянно затрусил головой, моля кого-то свыше, чтобы это не старость ему так голову повредила.

Чуткий сон Джессики Рэббит прервали непонятные звуки, доносившиеся с первого этажа. Вздохнув, она потерлась щекой о мягкую розовую подушку и сладко пробормотала: «Роджер, сходи посмотри, что там», но не услышав привычного «да, дорогая», вспомнила, что любимый муж в тот вечер задерживался на работе. Недовольно причмокнув губами, Джессика откинула алую шелковую простынь, отодвинула парчовый балдахин и ножкой нашарила под широкой супружеской кроватью в форме сердца домашние туфельки на шпильке. Обувшись и задумчиво глядясь в зеркальный потолок, миссис Рэббит поправила чуть спутавшиеся во сне волосы. Немного кружилась голова, чего нельзя было списать на выпитое шампанское. Что-то пробормотав, Джессика накинула на себя кокетливый красный пеньюар, крепко стянула поясок и, мягко ступая по персидскому ковру, в котором утопали каблуки, вышла из спальни.
На предпоследней ступеньке крутой лестницы она поняла, что в гостиной кто-то есть, и пожалела об оставленном в сумочке перцовом баллончике, но из любопытства крадучись двинулась на шум. Замерев в дверном проеме, она с неудовольствием оглядела комнату. В этот дом они переехали недавно, и еще не все миссис Рэббит успела переделать по своему вкусу, особенно этот ужасный камин в виде...
- Так, и что у нас тут такое? Кто вы, мистер? – томно выдохнула Джессика, скрестив руки на груди и очень выразительно посмотрев на незнакомца.

Алешандри Педру де Кинтела.
Имя прилипло к личности, как древесная смола, окутало ее такой же прозрачной, янтарной и красноватой кисеей, подправляя Хавьеру движения, привычки и даже взгляд.
Он стоял у окна снятой на Санта Терезе виллы, наблюдая, как летят по небу тонкие, распластанные облака, - тощий силуэт на фоне синего, туго затянутый в кафтан, в руке - тонкая трубка с ароматным табаком.
Дань истинному "я".
Ведь Алешандри, если и курил, то Cabanas, презирая все остальное и презирая даже презрение.
Блистательный был молодой человек, этот Шану, Шанди, Леку, единоутробный братец Педру де Кинтела, получившего свой баронат и титул от сумасшедшей королевы Марии Первой Португальской. Живая и деятельная маска.
Три года тому назад у дела у успешного Кинтелы пошли хуже, а настоящий Алешандри оказался достаточно болтлив, чтобы поделиться подробностями своей жизни с Жуаном и Франко. Де Кинтела сказал, а Жуан, светлая голова, запомнил. И документы на это имя выправил. Франко оставалось только вжиться в роль.
Теперь этому имени придется побродить по Рио де Жанейро, днем оправдывая свое присутствие желанием открытия мануфактур по добыче мрамора. А ночью...
Ночью Франко кутил.
Играл в клубах, игральных домах, рассказывал небылицы в домах терпимости, пил, угощал, дрался. И знакомился.
С изнанкой Рио, с людьми, которые составляли другую, иную власть.
По утрам же, сбросив с себя личину, невыспавшегося, взъерошенного и намазанного козьим жиром, соком лайма и золой по всем волосам, его можно было найти на крыше дома под палящим солнцем.
Волосы у Алешандри Педру де Кинтела были светлее франковых.

- Антонио Луис де Мариз Сарменту, барон Андалузийский, – задрав подбородок, важно представился Жуан своему отражению в зеркале. Деловито одернув на животе элегантный костюм, который должен был вызвать интерес у женщин и зависть у мужчин, Алмейда скривил губы, как полагается истинному аристократу. – Сопровождаю своего хорошего приятеля, барона де Кинтела, прибывшего в золотоносную Бразилию с целью мраморного предприятия. Ой, про золотоносную это не надо лучше говорить, – он спохватился и побарабанил пальцами себя по бедру.
- Так, на чем остановился? Ах да, плыли морем, доплыли хорошо, – на секунду он прикрыл глаза, с легкой улыбкой вспоминая путешествие, веселье на однообразном фоне и небольшой закуток, где можно было помолиться. Улыбка погасла: «не за себя прошу…». Но Франциско ведал, что творил!
Алмейда тревожно пробежался по пуговицам.
- Помогаю другу… Нужна протекция… Мрамором не интересуетесь? – он встрепенулся и щелкнул каблуками. «С-с, – свистели волны, – с-с-силва!», и бились о борт, и дон Мигель бил кулаком о крышку гроба, он кричал, Жуан кричал, во сне.